Панфилов Виктор Александрович

Коренной ленинградец. Всю блокаду жил в городе. Окончил семь классов. Работал в геологоразведочных экспедициях. На Урале – с 1963 года, с 1965 года живет в поселке Алтынай Сухоложского района. С женой Ириной Платоновной прожил почти пятьдесят лет. Имеет двух дочерей: Наталью и Алёну.
- Когда началась война, я даже и не понял. Хотя большенький уже был, - вспоминает Виктор Александрович, -  в 1941 году во второй класс пошел. А тут блокада началась - и учеба закончилась. Отца моего Александра Матвеевича забрали на фронт в первый же месяц войны. До этого он работал слесарем на заводе им. Ленина. Мама Александра Николаевна работала медсестрой в больнице. Когда отец ушел воевать, она осталась с двумя детьми на руках: со мной и моим младшим братом Толиком, тому тогда 4 года было. Сначала ничего, держались. А когда Ленинград оказался в блокаде, в городе туго стало с продовольствием. Мама, чтобы нас прокормить, продала все, что было можно: платья, украшения, отцовский костюм. На вырученные деньги покупала на базаре то крупу, то кусочек мяса. Тем и жили…
Уже в конце сентября было понятно, что запасов продуктов в городе надолго не хватит. В связи с этим были сокращены нормы выдачи хлеба, а на базаре можно было купить продукты, ели были деньги. Я сам до сих пор удивляюсь, откуда торговцы эти продукты брали? Значит, имели доступ к продовольственным складам, воровали и потом на людской беде наживались. На базаре было все: и хлеб, и сахар, и сало, и мясо. Поговаривали, что продавали жареные котлеты даже из человеческого мяса. Но таких торгашей милиция сразу вычисляла и арестовывала.
- Уж не знаю, из какого мяса мама нам бульон варила: может, из собачатины, может, из кошатины или крысятины… Да разве в этом дело? Для неё главным было, чтобы мы от голода не пухли, вот она и старалась. Только братишка мой все равно не выжил. Холода начались, он стал постоянно болеть, а лекарств-то никаких нет. В общем, то ли от простуд этих, то ли от истощения, но летом 1942 года Толик умер. Маму забрали работать на переправу, то есть на Дорогу жизни, по которой доставляли в город продовольствие и эвакуировали людей на Большую землю. А меня определили в интернат «Очаг». Самой тяжелой для ленинградцев была первая зима: людям пришлось переживать не только голод, но и холод, отопление и канализация не работали.  Нам повезло: папин знакомый соорудил нам в квартире печку, мы ее топили. Натопишь – и можно даже без верхней одежды ходить. На растопку ушла почти вся мебель и книги. В мою обязанность входила добыча дров. С ребятами со двора бегали и искали дрова: разбирали деревянные заборы, в разбомбленных домах ломали уцелевшую мебель. Иногда голод приводил на базар. Там я высматривал, что можно украсть. А как иначе? Украдешь – поешь. Стащишь лепешку – и рад. Торговки, конечно, не зевали: чуть что - вдогонку. Догонят, уши надерут да и отпустят восвояси. А чего с меня взять, если лепешка уже съедена?! Но, несмотря на суровое время, люди оставались людьми: ни разу меня за то, что украл с прилавка, серьезно не били. Блокадный паек хлеба весом в 125 грамм больше напоминал кусок глины: черный-черный, без привычного хлебного вкуса и запаха. Но он казался самым вкусным на свете, хотя нам не до вкуса было. Мы тогда все ходячими скелетами, обтянутыми кожей выглядели. Зато сейчас я знаю цену каждой крошке хлеба и никогда не позволю себе выбросить даже заплесневелый сухарь. Хорошо еще, что рядом с нашим домом было общежитие с колонкой. Там мы набирали воду. А люди за водой на Неву ходили, делали проруби.
От голода люди умирали каждый день, прямо на улице и у меня на глазах. Это стало привычным: умирал тогда каждый второй. Даже когда мой младший брат умер, я никаких чувств не испытал. А то, что трупы на улицах были, так я такого не помню.  Городские службы чистили город, трупы собирали в грузовые машины и либо увозили на Пискарёвское кладбище, либо сжигали на заводе. А если дома человек умирал, то родственники хоронили.
В интернате я был до января 1944-го. Когда блокаду сняли мама за мной пришла. «Я, -   говорит, -   за своим цыганенком». Это она меня так называла, потому что я в детстве чернявый был. Выхожу, смотрю на нее и говорю: «Я эту женщину не знаю. Моя мама красивая и не такая худая». Она обняла меня и заплакала. Отец вернулся уже после войны, в 1946 году. Он долго в госпитале лежал. Его я тоже не узнал: правого уха не было, рот на одну сторону перекошен. А когда разденется - то на теле живого места не было. Фильмы про войну стараюсь не смотреть: очень уж тяжело все это вспоминать. Я и из Ленинграда-то уехал, потому что там все напоминало о смерти. Здесь живу уже полвека и горя не знаю.

Кто-то помнит об этом со школьной скамьи,
Кто-то – с первых ступеней детсада...
В необъятной стране нет, пожалуй, семьи,
Где не знают, что значит – БЛОКАДА...

Про разруху и голод, про жизнь без прикрас,
Про спасение Летнего сада...
Мы вдыхаем, как воздух, правдивый рассказ
О суровой судьбе Ленинграда.

Вскоре – семьдесят лет с той жестокой поры,
Но не скоро затянутся раны...
Каждый год, в небеса отпуская шары,
В землю кланяемся Вам, ВЕТЕРАНЫ!

< Назад к списку ветеранов